Недавно меня назвали «последним блокадным ребёнком». Конечно же, это не так. Но то, что я отношусь к свидетелям и участникам одной из самых чудовищных трагедий в истории нашей страны, – правда.Все мужчины нашей семьи – мой отец, офицер Черноморского флота, и два дяди, тоже моряки, – были на фронте. В Ленинграде мы остались вчетвером: мама, бабушка, ее старшая сестра и я. Семья была совершенно не подготовлена к военным испытаниям (впрочем, как и большинство ленинградских семей). Не было ни запасов продуктов, ни огорода – ничего.
Блокаду я, конечно, не помню: в сентябре 1941 года мне не было и двух лет. Все, что я помню, – из рассказов мамы и бабушки. Как я при первых звуках сигнала «воздушная тревога» забивалась под кровать; как просила «кусочек хлеба»; как к двум годам разучилась ходить. И как однажды на улице какие-то две женщины, потерявшие человеческий образ от голода, подбирались к маме – хотели отнять меня, еще не совсем отощавшего младенца. И мама, женщина рослая, крупная, отбилась от них и взлетела на наш шестой этаж по обледенелой лестнице.
Про 125 граммов блокадного хлеба знают сейчас все. Что ели? Всё. Лепешки из картофельных очисток, студень из столярного клея… Нашей семье повезло. Дядя мой служил на катере-охотнике. Эти катера вмерзли в лед и зимовали в устье Невы. Так что дядюшка имел возможность «подбросить» семье что-нибудь съестное: то лошадиную ногу, то мешок мерзлой картошки.
За водой мама ходила на Неву – дом наш находился метрах в 100 от набережной. И мама рассказывала, как моряки из зимовавших катеров выбегали, помогали вытащить из проруби ведро с водой и совали в карманы то кусок хлеба, то пакетик с кашей: «Возьми, сестра…» У них все-таки был военный паёк.
Погибающий город пытался спасти своих малышей. Я была «прикреплена» к детскому садику. Полагался паек, даже шоколад. И вот бабушка, зачастую под обстрелом, перебегая от одного безопасного места к другому, торопилась за этим пайком. Ей уже за 60 лет, и каково ей было бежать по заваленному снегом городу? Сберечь, донести кулёк с едой – не упасть и чтобы не отняли. Такое тоже могло быть, ведь отнимали же хлебные карточки.
Мне думается, что бабушке мы обязаны тем, что остались живы. Умерла только бабушкина сестра, ей было уже 76 лет, не перенесла голода и холода первой блокадной зимы. Бабушка умела организовать быт. Все, что удавалось добыть съестного, варилось и делилось на всех поровну. Обязательно горячее. В «буржуйку» шли стулья, другая мебель. И книги. Старинные немецкие книги, напечатанные готическим шрифтом, в солидных переплетах с золотым тиснением. Несколько таких книг все же пережили войну, я помню их. Потом они бесследно исчезли.
Так прошла первая блокадная зима, самая страшная. Растаял лёд на Неве и в Финском заливе, катера – морские охотники – должны были уходить. И дядюшка понял, что еще одну зиму – без него – мы не переживем. И мы отправились в эвакуацию. Дорога жизни... О ней много написано. Да, она спасла жизнь тысячам ленинградцев. «Недаром Ладога родная Дорогой жизни названа…» Эту песню второй мой дядюшка, моряк Ладожской военной флотилии, уже в старости не мог слышать без слез. Ладога была и Дорогой смерти. Немцы бомбили ее непрестанно. Да и нрав у Ладоги неспокойный: внезапно может налететь жестокий шторм. Так что перебраться по Дороге жизни на Большую землю – эта удача выпадала не всем. Нам она выпала.
На Большой земле нас накормили, погрузили в вагоны и отправили дальше. Отвыкшие от пищи люди почувствовали себя плохо, желудок не справлялся.
Как ни странно, я помню поездку уже в нормальном вагоне (от Кобоны нас везли в теплушках) – купе, белые занавески на окнах, сумерки.
Мы приехали в город Иваново. Говорят, ленинградцев встречали с распростертыми объятиями. Может быть, где-то и встречали. Нас встретили не так. Хозяин, к которому нас поселили, категорически отказался принять дистрофиков, да еще с маленьким ребенком. Только вмешательство местной парторганизации помогло решить вопрос. Нас впустили, но из комнаты хозяин убрал всю мебель. И некоторое время мы ели и спали на полу. Я не осуждаю этих людей, им тоже было нелегко. Кстати, впоследствии отношения сложились вполне корректные.
Мама устроилась на работу, мыла полы в какой-то конторе. Ей дали клочок земли и семенную картошку. И мама с бабушкой, отродясь не державшие в руках лопату и тяпку, подняли целину и посадили картошку. Картошка уродилась – чудо!
Здесь, в Иванове, мама получила извещение, что её муж, мой отец, капитан Николаевский Борис Евгеньевич, пропал без вести при обороне Севастополя. Это был июль 1942 года. Пропал без вести… Папа был ранен в голову. Моряки его роты связи вынесли его с поля боя, сняли с него офицерский китель и уничтожили документы, в том числе, партбилет. Папа выжил, попал в плен. Там все, кто выжил, попали в плен. И никто не выдал Б.Е. Николаевского – офицера и коммуниста.
В Иванове мы прожили два года. В начале осени 1944 года нам удалось вернуться в Ленинград. Наша квартира сохранилась. Только в угловой комнате в стене зияла дыра, ее заделали. И мы стали жить уже в предчувствии скорой победы.
Что я уже отчетливо помню… На гранитном парапете набережной огромными буквами было написано: «Где бы немец ни летал, бей фашиста наповал!» и «Днем и ночью рви немца в клочья». По этим надписям я училась читать.
Все мужчины нашей семьи вернулись с войны. Первым, летом 1945-го, вернулся дядя Юра, потом дядя Боря. А в начале 1946-го пришел папа. Его судьба сложилась не столь трагически, как у других наших воинов, попавших в плен. Его не отправили в ГУЛАГ. Но, конечно, трудности и испытания были.
Что может сказать постаревший блокадный ребёнок, глядя на трагедию из ХХI века? Война – самое страшное порождение цивилизации. Во время воины обнажаются самые низменные человеческие инстинкты. Фашистское руководство решило уморить голодом население огромного города, «иначе, куда девать три с половиной миллиона иждивенцев» (к концу блокады в городе осталось не больше 800 тыс. жителей). Бесноватый фюрер намерен был сравнять с землей Ленинград.
В германском министерстве оккупированных территорий с омерзительной скрупулезностью просчитывали, как распорядиться богатствами, которые они захватят, – культурными ценностями. «Ленинград является центром русской науки и исследований» – и все это практичные бюргеры уже готовы были прибрать к рукам.
А город жил вопреки всему. В Большом зале филармонии звучала Седьмая (Ленинградская) симфония Шостаковича, были открыты театры, музеи (сотрудники Эрмитажа жили в подвалах музея). Работала Публичная библиотека.
Это наша история. О ней нельзя забывать.
Видновские вести. – 2014. – № 4. – 24 января. – С. 13.
Автор: Марина НИКОЛАЕВСКАЯ